Последний вечер марта 1943-го встречает Лоренца Харта за стойкой «Сарди». Запах жареного бекона смешивается с парфюмом театралов, возвращающихся с только что отгремевшей «Оклахомы!», созданной Ричардом Роджерсом уже в новом союзе. Каждый их восторженный оклик режет слух Харта, словно подтверждая распад легендарного тандема. Поэт-песенник прячет дрожащую ладонь в кармане пиджака и пытается утопить горечь в янтаре виски, однако приходит сюда не только ради забвения. Он ждёт Элизабет, студентку Йеля, которой когда-то прислал свои тексты на проверку. Между скрипом табуретов и бликами неона он вспоминает, как легко рифмовались слова, когда рядом сидел Роджерс, и как незаметно вдохновение утекло, уступив место пустоте.
Элизабет появляется, будто луч из-за кулис, и дрожь в пальцах стихает. Разговор течёт под чинный звон ложек. Он рассказывает о репетициях, о шёпоте кулис, о том, как капли дождя на Бродвее диктовали ритм будущих хитов. Девушка слушает, не перебивая. В её внимании поэт находит давно потерянное уважение. Между протухшими оливками и мутной льдинкой рождается миг, в котором он снова ощущает себя живым автором, а не выцветшей газетной заметкой. Харт достаёт мятый блокнот, выводит свежую строчку и протягивает лист Элизабет — будто ключ к ещё не сыгранной мелодии. За окнами рычит апрельский ветер, но внутри бара теплеет. Он понимает, что музыка не умирает, она лишь меняет адрес, и пока сердце готово подхватить ритм, ночь не способна его сломить.
Пожалуйста пишите осмысленные комментарии. Комментарии модерируются: мат, нецензурные выражения в прямом или завуалированном виде блокируются.